Россия против России глазами Александра Янова

Александр Янов, автор обстоятельной и весьма содержательной книги о русском национализме «Россия против России» (1999), старается раскрыть и описать в действии главную движущую силу русской истории 1825–1921 годов (с очевидными аллюзиями на период 1921–1999)Янов А. Россия против России. Очерки истории русского национализма. 1825–1921. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1999.[1]. Хотя глагол «раскрыть» может выглядеть здесь не вполне уместно, поскольку на самом деле автор ничего не ищет, заранее зная, что роковой двигатель новейшей российской истории — это «великорусский национализм». Подобно Солженицыну, самым пагубным событием в истории России XIX и XX столетий Янов считает революцию 1917 года. Однако, в отличие от автора «Красного колеса», первопричину российской национальной катастрофы он видит не в идеологии и деятельности «бесов-западников», а в материализовавшихся в истории идеях «национального самодовольства» и «национального самообожания». Поэтому если для Солженицына кульминацией катастрофы становятся события «западнической» февральской революции, то для Янова роковой момент русской истории — революция большевистская, однако не как свершение русского европеизма, а как венец великорусского национализма. Такой вывод (а вернее, исходная точка, поскольку «антинационалистический» метод Янова — результат не столько исследования отечественной истории, сколько либерально-космополитического склада ума самого исследователя) выглядит неубедительно даже в глазах профессора Анджея де Лазари, самого либерального из польских историков русской мысли и известного противника всякого, не только русского, национализма.

В истории человечества, — пишет профессор де Лазари, — [Янов] ищет силу, причиняющую зло, и находит ее в русском национализме. <…> Янов допускает характерную ошибку историософа, полагающего, что открыл законы, управляющие историей, и обнаружил заговоры, влияющие на ее ход. Он не описывает исторические факты, а подчиняет их собственной теории — разоблачает «русского дьявола» на той же самой основе, на какой разоблачался и разоблачается в России (и не только) «дьявол Сиона».Идеи в России / Idee w Rosji / Ideas in Russia. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski / Pod red. A. de Lazari. T. 1. Warszawa: Semper, 1999. C. 486.[2]

Однако упрек профессора де Лазари представляется справедливым лишь там, где речь идет о погрешностях всякой историософии, старающейся раскрыть (в случае Янова — изобличить) один-единственный двигатель исторического процесса. С другой стороны, нельзя же всерьез упрекать Янова, рационалиста и либерала, в том, что его понимание русской истории есть лишь порочный результат антирусской настроенности, которую де Лазари считает «антисионизмом наизнанку». В отличие от антисионистов-иррационалистов любой национальности, Янов строит свою историософию на просвещенческо-гегелевском убеждении в примате рационального закона над любыми другими формами общественного бытия. И только с этой точки зрения он оценивает любую идею, когда бы то ни было возникавшую в России, и всякий отдельный факт новейшей русской истории. Янова, безусловно, можно упрекать в тенденциозном подборе фактов и в том, сколь много внимания он уделяет миросозерцанию и общественно-политической деятельности русских националистов, забывая при этом о «достижениях» отечественных бесов-космополитов. И тем не менее никак нельзя утверждать, что этих «националистических фактов» в русской истории не было вовсе, и что они не повлияли на русские сердца, умы, наконец — на ход событий. Автор книги «Россия против России» достаточно часто солидаризуется с мнением Владимира Соловьева, который хоть никогда и не сомневался в исторической значимости патриотизма, однако предвидел его роковое развитие и вырождение в России.

Предложенная им формула, которую я называю «лестницей Соловьева», — замечает Янов, — открытие не менее замечательное, я думаю, чем периодическая таблица Менделеева. А по силе и смелости предвидения даже более поразительное. Вот как выглядит эта формула: «Национальное самосознание — национальное самодовольство — национальное самообожание — национальное самоуничтожение» <…>. Короче, основополагающий факт, что драма патриотизма в имперской стране, впервые описанная Соловьевым применительно к России, имеет на самом деле смысл всемирный, универсальный, так и остался непонятным.Янов А. Указ. соч. С. 9.[3]

Как ни парадоксально это может прозвучать в данном контексте, но с формально-методологической точки зрения Янов как историк идеи и интерпретатор русской истории идет и по следам Плеханова, которого называют отцом русского марксизма. В продолжение всей своей жизни он искал «сосуд Святого Грааля», то есть, говоря его словами, тот первостепенный фактор, который с самого начала человеческой истории решающим образом влияет на ее ход и качественное развитие. В истории подспудно действует один фактор, который всегда определяет ход наиболее важных для данного общества событий. Этим фактором, как утверждал Плеханов, распространяя действие марксистского закона исторического развития на все народы и общества, было и остается стремление к развитию «производительных сил».

В изложении Янова такой единственный фактор (пусть и лишь по отношению к истории России после 1825 года) — стремление к национальной катастрофе; роль главного дирижера играет здесь великорусский национализм, опирающийся на романтическое убеждение о «самобытности России» и на нелепые стремления как власти, так и общества «отрезаться от Европы». Но если у Плеханова экономический «единственный фактор» — это залог будущего процветания («прыжок из царства необходимости в царство свободы», как говорил Фридрих Энгельс в «Анти-Дюринге»), то у Янова подспудное действие «русской идеи» приводит к злокачественному полицейскому государству, созданному руками большевиков-великороссов. Довольно легко заметить и различие между монистически-догматическими историософскими концепциями Плеханова и Янова. У первого определяющим фактором истории выступает материальная сфера экономики, у второго — духовная сфера идей. Не было, однако, на русской почве после смерти Плеханова ни одного мыслителя, который так страстно, как Янов, сводил бы весь исторический процесс к единственному общему знаменателю, зачастую пренебрегая очевидными фактамиСр.: Kołakowski L. Jerzy Plechanow i kodyfikacja marksizmu. Kołakowski L. Główne nurty marksizmu. Powstanie — Rozwój — Rozkład. Londyn: Aneks, 1988. S. 627–647; Walicki A. Marksizm i skok do królestwa wolności // Dzieje komunistycznej utopii. Warszawa: Wydawnictwo Naukowe PWN, 1996. S. 220–239; Przebinda G. Marksizm jako ukoronowanie immanencji (Gieorgij Plechanow) // Przebinda G. Od Czaadajewa do Bierdiajewa. Spór o Boga i człowieka w myśli rosyjskiej (1832–1922). Kraków: Nakładem Polskiej Akademii Umiejętności, 1998. S. 329–382.[4].

В чем же тогда заключается неоспоримое достоинство книги Янова, если не в ее всеохватывающем историософском монизме? Отвечая на это, я хочу привести одно из самых проницательных утверждений автора, которое он, по своему собственному мнению, заимствует у Антонио Грамши:

…идеи-мифы, раз запущенные в мир интеллектуалами-диссидентами, не только начинают жить собственной жизнью — они заразительны. И в случае, если им удается «достичь фанатической, гранитной компактности культурных верований», способны завоевать культурную элиту страны. Очень помогает идее-мифу в ее борьбе с конкурентами за статус «гегемона», если первоначально возникшая в более развитой стране, вторгается она в местную игру (идеологических) комбинаций в стране менее развитой.Янов А. Указ. соч. С. 17.[5]

Как много рассуждали великороссы о счастливой молодости своего народа и страны! Все началось в конце XVIII столетия, с Фонвизина, который в 1778 году в одном из своих писем утверждал:

Если здесь (в Европе — Г.П.) прежде нас жить начали, то, по крайней мере, мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились. Nous commençons et ils finissentМы начинаем, а они кончают (франц.).[6]. Я думаю, что тот, кто родится, посчастливее того, кто умирает.Фонвизин Д.И. Собр. соч.: в 2 т. М.; Л.: Государственное изд-во худож. лит-ры, 1959. Т. 2. С. 493.[7]

В следующем, XIX столетии это неразумное мнение о «счастливой недоразвитости» России будут повторять как славянофилы, так и западники: Иван Киреевский, Владимир Одоевский, Петр Чаадаев, Александр Герцен. Напротив, Янов справедливо считает, что эта «недоразвитая молодость» России имела роковые последствия в мире идей, который со своей стороны повлиял на русскую историю. И здесь он только повторяет то, что на русской почве уже давно (в 1876 гoду) высказал Федор Достоевский:

Несоответственных идей у нас много, и они-то и придавливают. Идея вдруг падает у нас на человека, как огромный камень, и придавливает его наполовину, — и вот он под ним корчится, а освободиться не умеет.Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 23: Дневник писателя за 1876 год. Май—октябрь. С.24.[8]

Не то же ли самое утверждал и Соловьев, когда писал в предисловии и во второй главе «Критики отвлеченных начал» (1877–1878) об идеях, которые

повергают мир человеческий в то состояние умственного разлада, в котором он доселе находится, об «отвлеченных учениях, выработанных в ученых кабинетах и школах», которые выходят на улицу и площадь и овладевая сознанием того смешанного и полуобразованного класса людей, который составляет большинство так называемого «общества» <…>, оказывают затем постепенное действие и на сознание коренной народной массы?Собрание сочинений Владимира Сергеевича Соловьева / Под ред. и с примеч. С.М. Соловьева, Э.Л. Радлова. Брюссель: Изд-во .Жизнь с Богом.; Foyer Oriental Chretien, 1966–1970. Т. 2. С. V; 12.[9]

Достоевский как православный националист имел в виду «беса» атеистической революции. Соловьев, выступая с позиций христианского гуманизма, в равной мере отвергал и «беса» нигилизма, и «беса» национализма. Янов же, будучи либералом-агностиком, замечает только этого последнего. Кто здесь прав?

Я глубоко уверен, что Соловьев. Только ли по вине «славянофильского национализма», или, используя его остроумное выражение, «зоологического патриотизма»В статье «Славянофильство и его вырождение» (1889) Соловьев писал, что «Хомяков и его единомышленники подверглись хотя и запоздалой, но все-таки внушительной критике от представителей новейшего зоологического патриотизма». Здесь еще, как видно, мыслитель обращал внимание на разницу между классическим славянофильством и более поздним «государственным патриотизмом» в Российской империи. Но уже в 1891 году в статье «Идолы и идеалы» Соловьев подчеркивал именно преемственную связь межу ними: «Грех славянофильства не в том, что оно приписало России высшее призвание, а в том, что оно недостаточно настаивало на нравственных условиях такого призвания. Пускай бы эти патриоты еще более возвеличивали свою народность, лишь бы они не забывали, что величие обязывает; пускай бы они еще решительнее провозглашали русский народ собирательным Мессией, лишь бы только они помнили, что Мессия должен и действовать как Мессия, а не как Варавва. Но именно на деле и оказалось, что глубочайшей основой славянофильства была не христианская идея, а только зоологический патриотизм, освобождающий нацию от служения высшему идеалу и делающий из самой нации предмет идолослужения. Провозгласили себя народом святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого стали проповедовать (к счастью, не вполне успешно) такую политику, которая не только святым и богоносцам, но и самым обыкновенным смертным никакой чести не делает» (Там же. T. 6. С. 194, 393–394).[10], Россия на протяжении последних двухсот лет теряла шансы «присоединиться к человечеству»? Янов уверен, что так оно и было:

Четырежды на протяжении двух последних столетий предоставляла России история возможность «присоединиться к человечеству». В первый раз в 1825 году, когда силой попытались сделать это декабристы. Во второй — между 1855 и 1863 годами, в эпоху Великой реформы, когда ничто не мешало сделать это по-доброму. В третий — между 1906 и 1914 годами, когда Витте и Столыпин положили, казалось, начало новой Великой реформе. И в четвертый, наконец, в 1991 году. Три шанса из четырех по разным, как мы еще увидим, причинам были безнадежно, бездарно загублены. Судя по тому, что и сегодня «время славянофильствует», пятого может и не быть.Янов А. Указ. соч. С. 29. Здесь Янов, конечно, делает намек на брошюру Владимира Эрна «Время славянофильствует. Война, Германия, Европа и Россия», изданную в Москве в 1915 году.[11]

В 1991 году на смену коммунизму пришел лозунг о «геополитическом избранничестве» России, о котором вдруг заговорили национал-большевики — Эдуард Лимонов, Александр Дугин, Геннадий Зюганов. Если Дугин утверждает, что «Россия немыслима без империи», а потому «кто говорит геополитика, тот говорит война», то Зюганов прибавляет: «Либо мы сумеем восстановить контроль над геополитическим сердцем мира, либо нас ждет колониальная будущность». Янов видит здесь роковую преемственность русской истории:

Отличаются ли эти наши «патриоты» от тех, кто привел страну к Катастрофе в июле 1914 года? Отличаются. Тем не давали покоя Сербия и Константинополь, этим — все та же Сербия и Севастополь.

 

     Есть, однако, и более серьезные признаки того, что снова «славянофильствует время». Вот трое кандидатов в преемники Ельцину: Лужков, Лебедь и Зюганов — в точности, как «патриоты» 1908 года, снова требуют для России Константинополя, виноват, Севастополя. А четвертый, Черномырдин, заявляет вдруг публично, что «Россия не страна, а континент» (то есть, сам того не замечая, изъясняется на дугинском геополитическом диалекте).Там же. С. 22.[12]

Для меня лично наиболее интересный и важный фрагмент книги Янова — глава, посвященная периоду реформ Александра II, впоследствии названного царем-освободителем. Вскоре после разгрома в Крымской войне и унизительного для России Парижского договора 1856 года царь в присутствии представителей дворянства произнес речь, где впервые в истории России «высочайше» упоминалось о необходимости крестьянской реформы. Акт 19 февраля 1861 года «Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» касался барских крестьян, ситуация которых была наиболее тяжелой. 1 января 1864 года было опубликовано «Положение о губернских и уездных учреждениях», то есть o земствах — выборных органах, которые на местах занимались просвещением, здравоохранением, сельским хозяйством, постройкой дорог и мостов, страхованием, статистическим учетом.

Огромное значение имела также судебная реформа 1864 года. Как известно, о прежнем, дореформенном суде в России часто говорили как о «кривосудии», а не правосудии (закрытые тайные заседания без участия сторон, произвол судей, взяточничество, тянущиеся целую вечность судебные процессы). Согласно новому указу, суды теряли сословный характер, делались равными для всех, а заседания становились открытыми. Уголовные дела рассматривали суды присяжных, в суде главенствовал принцип равенства сторон: прокурор обвинял от имени государства, а адвокат действительно защищал подсудимого. Университетский устав 1863 года возвращал автономию университетам, ограниченную Николаем I в 1835 году. С реформой школ связано возникновение начальных народных училищ. Наконец, в 1874 году был издан манифест о введении всеобщей воинской повинности независимо от социального происхождения. Важной составляющей преобразований Александра было строительство железных дорог, индустриализация России. Герои Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева перемещались на перекладных — герои Достоевского, Толстого, Чехова уже довольно часто будут ездить по железным дорогамСм. классическую, опубликованную впервые еще в 1892 году, но актуальную и по сей день публикацию: Джаншиев Г.А. Эпоха великих реформ. Т. 1–2. М.: Территория будущего, 2008. Ср. также: Реформы Александра II / Сост. О.И. Чистяков, Т.Е. Новицкая. М.: Юридическая литература, 1998.[13].

Эта эпоха и стала временем, когда Россия «присоединялась к человечеству», в значительно большей степени, чем во времена Петра I. Однако обо всех этих воистину отрадных обстоятельствах Янов почти не упоминает, его интересуют лишь причины исторической неудачи реформ Александра II. Затем он находит в истории России 1881–1914 гг. «три “бомбы” громадной разрушительной силы», каждая из которых успешно мешала реформаторству: «архаическое самодержавие, ненависть сознательно ограбленного крестьянства и угнетенных империей народов». К этим трем «бомбам» он присовокупляет две следующие: «грозный всплеск “бешеного” национализма, отчаянно толкавшего Россию к новой губительной войне и не менее грозная готовность радикалов превратить эту войну в гражданскую, используя и крестьянскую пугачевщину, и ненависть, накопленную подневольными нациями»Янов А. Указ. соч. С. 259–260.[14].

Однако, если считать период Александра II последней эпохой в истории России, когда еще можно было повернуть отечественную историю в сторону рационального европеизма, то действительно напрашивается вопрос: почему этот последний шанс был так неразумно упущен? Здесь, как мне кажется, действительно сработала одна роковая взаимосвязь. Янов прав, когда утверждает, что «Катастрофы 1917 года, — а вместе с нею и “красной” эпопеи, затянувшейся на три поколения и, словно топором, разрубившей на части весь мир, — могло вообще не быть»Там же. С. 268.[15]. Революции 1917 года действительно могло и не быть. Но здесь рациональному развитию России главным образом помешали не поздние славянофилы и государственный балканский империализм, а максималисты-революционеры, которые и убили царя-реформатора, способствуя вступлению на престол Александра III. А после наступившей тогда эпохи «великой контрреформации» не смог уже спасти Россию ни манифест 17 октября 1905 года Николая II, ни реформаторская деятельность Столыпина в 1906–1911 годах.

Хотя критики склонны упрекать Янова в историософском фатализме, согласно которому Россия обречена на геополитический империализм, в сущности, он утверждает, что примеры Англии, Франции, Германии, Японии доказывают, что «имперская болезнь излечима»Там же. С. 105.[16]. Ничто не мешает и России отказаться от губительного прежде всего для нее самой имперского сознания и практики. Правда, того, что случилось, не исправить. Но история должна учить и воспитывать, — поэтому Янов заканчивает свою книгу призывом к согражданам, чтобы они не дали себя одурачить разными геополитическими ретроспективными утопиями национал-большевиков и «бешеных националистов»Там же. С. 357— 359.[17]. Выход для России он видит в российском европеизме, опирающемся на убеждение, что «Россия — неотъемлемая часть Европы»Там же. С. 38.[18].

* * *

В своей новой, очень интересной книге «Драма патриотизма в России. 1855–1921» (2009) Александр Янов решительно не согласился с этими моими полемическими замечаниями о его работе «Россия против России». Я привожу здесь его реплики в целом, не вступая пока в полемику:

1. Интереснее, однако, становится дело, когда вступился за меня другой польский историк, Гжегож Пшебинда. Защищает он меня, впрочем, тоже очень своеобразно. «Не было на русской почве после смерти Плеханова, — пишет он, — ни одного мыслителя, который так страстно, как Янов, сводил бы весь исторический процесс к единственному общему знаменателю, зачастую пренебрегая очевидными фактами». Пан Пшебинда называет этот мой (и Плеханова) первородный, так сказать, грех «историософским монизмом». Допустим. Но какими же все-таки «очевидными фактами» я во имя этого монизма пренебрег? Суть дела-то в этом!

 

     Пан Пшебинда ссылается лишь на один такой факт: Александра II убили не националисты, а народовольцы, то есть, говоря словами Достоевского, «бесы нигилизма». Оппонент, впрочем, согласен со мной, что победа этих «бесов» в 1917 г. не была фатально запрограммирована русской историей. «Янов прав, — говорит он, — когда утверждает, что “катастрофы 1917 года, а вместе с нею и красной эпопеи, затянувшейся на три поколения и, словно топором, разрубившей на части мир, — могло вообще не быть”. Революции 1917 года действительно могло и не быть».

 

Но революция-то в 1917-м была! И что тому виною? Злодейство «бесов нигилизма» в марте 1881 года? Или несопоставимо более страшное злодейство «бесов национализма», завоевавших, в полном согласии с формулой Соловьева, российские элиты и втянувших страну в самоубийственную для нее войну в июле 1914-го?

 

     Пан Пшебинда совершенно уверен, что виновны в Катастрофе 1917-го «бесы нигилизма». «Рациональному развитию России, — полагает он, — главным образом помешали не поздние славянофилы и не государственный балканский империализм, а максималисты- революционеры, которые убили царя-реформатора». Согласитесь, что тезис по меньшей мере спорный. Хотя бы потому, что влияние «максималистов-революционеров» на принятие государственных решений было в июле 1914-го, как мы уже говорили, равно нулю. И принимали эти решения, от которых зависела судьба страны на столетие вперед, те, кого В.С. Соловьев считал «бесами национализма». Вопрос, следовательно, в том, почему они приняли именно эти губительные для России решения.

 

     Я согласен с пророчеством Соловьева и вытекающим из него объяснением этих событий. И потому, в отличие от пана Пшебинды, не могу винить «бесов нигилизма» в решениях их антагонистов, принятых 33 года спустя после убийства царя. Означает ли это, однако, что я пренебрегаю «историческими фактами»?

 

     Корректнее, наверное, было бы сказать, что пренебрег я тезисом пана Пшебинды по другой причине. Просто потому, что он освобождает нас от какого бы то ни было объяснения рокового торжества «бесов национализма» в июле 1914-го. Другое дело, что пророчество Соловьева (и мое объяснение этого торжества) в свою очередь требуют подробного исторического анализа и обоснования. Их я и предлагаю читателю в заключительной книге трилогииОн же. Россия и Европа. 1462–1492: в 3 кн. Кн. 3: Драма патриотизма в России. М.: Новый хронограф, 2009. С. 62–63.[19].

 

2. Для Герцена (как и сегодня для пана Пшебинды) Великая реформа была началом выздоровления России, а вовсе не увековечиванием болезни. Реформой, полагал он, страна хоронила николаевское идейное наследство, а не консервировала его. К несчастью, все на самом деле было, как мы сейчас увидим, наоборот.Там же. С. 195.[20]

Третий раз Янов упрекает меня, поляка(!), в том, что я не помню о страшных репрессиях, которые царь-освободитель применял в Польше после подавления восстания 1863 года:

И все это происходило в разгар Великой реформы, при царе-освободителе! Даже в 1831 году, после подавления очередного польского восстания, расправа не была столь крутой. <…> Короче, если Николай истреблял институты и символы польской автономии, то царь-освободитель целился в самые основы культуры, в национальную идентичность Польши, в ее язык и ее веру. В полном согласии с предписаниями Каткова, поставившего <…> вопрос о взаимоотношениях с поляками в плоскость «жизни и смерти», происходило, прав был Герцен, «убиение целого народа» (это тоже, между прочим, не мешало бы вспомнить пану Пшебинде).Там же. С. 201.[21]

Моя дисскуссия с Яновым о «бесах нигилизма» и «бесах национализма», как я это вижу, еще впереди. Тем более что о русификации Польши после восстания 1863 года меня учили около 1970 года еще в начальной школе, в деревне Воловице под Краковом, а насчет Великих реформ в Российской империи после 1861 года я «ошибаюсь» не только вместе с Александром Герценом, но и с Владимиром Соловьевым. Этот последний в «Оправдании добра» (1896) назвал акт 19 февраля 1861 года истинным христанским подвигом и сравнивал это эпохальное событие с уничтожением рабства в АмерикеСобрание сочинений Владимира Сергеевича Соловьева. Т. 8. С. 287. Ср.: Przebinda G. Włodzimierz Sołowjow wobec historii. Kraków: Arka, 1992. C. 34.[22].